Наш патриарх за последние три дня дважды назвал спецоперацию войной.
Причём не просто войной, а самой страшной из возможных войн — братоубийственной войной.
Говорил Святейший про это с какой-то очень личной болью — и говорил так, что стало почти понятно (понять до конца это невозможно), что на сердце у человека, чья паства (а это ведь как дети его), люди вверенной ему Богом Церкви, оказалась по две стороны фронта. Какие это невыносимые боль и ужас.
Но было в его голосе и в его глазах ещё что-то, чему мне трудно найти слова, — какое-то неотмирное дыхание, какие-то не отсюда покой и уверенность.
Словно всё, что он говорил, он говорил не совсем от себя. А от Того, Кому он задавал все эти дни вопросы в своих уединённых — в подмосковном скиту, где Святейший сейчас живёт, — и, наверно, особенно сильных сейчас молитвах.
Я не знаю, о чём он спрашивал Бога. И никто ни про кого такое знать не может. Но в его словах звучал какой-то чёткий неотмирный ответ на вопрос: «Что нам всем сейчас надо делать?»
Прочтите их внимательно:
«Мы дожили с вами до судьбоносного времени, а в судьбоносное время следует обновить нашу веру, обострить наше сознание и нашу память, на многое посмотреть иначе, на что мы ещё вчера смотрели без всякого внимания особого, особой заботы. И вот тогда эта наша духовная мобилизация, к которой я сейчас всех призываю, поможет и мобилизации всех сил нашего Отечества — и одновременно она, несомненно, поможет в конце концов полному примирению России и Украины, которые являются единым пространством Русской православной церкви».
И ещё:
«Война, которая сейчас идёт на просторах Руси, — это междоусобная брань... И от того, как мы все сегодня будем себя вести по отношению друг к другу, что мы будем просить у Господа в своих молитвах, на что надеяться, будет во многом зависеть не только исход сражений, но и то, что произойдёт в результате всего этого».
Эти слова — они к нам больше, к тем, кто в тылу остался.
Про тех, кто ушёл воевать, всё понятнее, и про них Святейший тоже сказал — что выше этого подвига нет, что этот человек «совершает деяние, равносильное жертве. Он себя приносит в жертву за других». А значит, он становится равным Христу.
А вот про нас с вами, про тех, кто по-прежнему перед телевизором или в гаджете, кто сегодня просыпается рядом с женой и ныряет в шумные привычные будни... С нами, с тылом, всё сложнее. Тыл ещё во многом спит, тыл ещё местами растерян, тыл ещё не понял: а ему-то как быть?
И Святейший сказал как: духовно мобилизоваться.
Это значит проснуться, ожить, включиться, Бога если не искал, то хотя бы выйти на этот поиск, начать жить здесь и сейчас — и не собой, а ближним: перенести фокус своей жизни с себя и своего затмившего нам всё «я» на другого человека, которому мы сейчас нужны. А мы обязательно всегда кому-то нужны.
Это как в той песне (не думал, что стану цитировать Пугачёву, но это гениальный текст Дербенёва): «Пусть тучи разогнать нам трудно над землёй, но можем мы любить друг друга сильней».
Тучи сейчас разгоняет русский солдат, а наше дело здесь — стать людьми. От того, сможем мы это или нет, зависит исход этой битвы, сказал патриарх, а на самом деле Бог через него.
Потому что это логика Бога: они сейчас там убивают друг друга пулями, потому что мы здесь убивали друга и себя — словами, поступками, даже мыслями, смешками нашими над Церковью, над властью, над тем, кто лучше, сильнее, и над тем, кто слабее... над всем: враньём нашим, заботами только о кармане и холодильнике, всем нашим суетным скарбом и хламом.
Увидеть это с годами всё сложнее. И хоть колокола звонят сейчас над крышами городов регулярно, нам всё кажется, что не по нам звонят, и мы переворачиваемся на другой бок.
И тогда срабатывает жёсткий закон. Если не просыпаемся от звука колокола, то колоколом становятся звуки взрывов.
Если не состоялась духовная мобилизация, о которой сказал Святейший, то случаются другие мобилизации.
Борис Корчевников